Рецензии

Признаюсь, удивлена, что данная работа Гринуэя датируется 2012 годом. Если бы это снял кто-то другой, смело плевалась бы по углам. Но Гринуэй.. Фильм для ооочень зрелого во всех смыслах зрителя (для такого, который, как минимум, любит «Декамерон», к примеру, с удовольствием читал маркиза Де Сада или смотрел без отвращения «Сало, или 20 дней Содома» Пазолини). Будь фильм 70-х годков рождения, ему можно было бы простить эту своеобразную перенасыщенность. Но в 2012 непростительно для культового режиссера агитировать подобными символами. Карьера хорошего режиссера, пожалуй, показательна тем, насколько быстро он сумеет отойти от спекуляции половыми вопросами. И насколько актуальными для современного зрителя будут его новые работы.

О, нет, я не оспариваю мастерство режиссера. Оно бесспорно! Но задам один главный вопрос: «Для кого это снято?». Для знатоков творчества Гринуэя у этой работы узнаваемый почерк, потому не буду использовать избитые для этой категории граждан высокопарные слова о «модернизме-постмодернизме», об «эстетике-эротике», о «символизме-эксгибиционизме». О связи старого доброго ультранасилия, религии, искусства и политики с пеной у рта сказано уже и так много всеми возможными представителями артхауса. Зрелого человека не удивишь. А юного в 2012 году? Хм, вопрос спорный. А точнее – вопрос с порно! И порно это для молодых непоклонников гринуэевского видеоарта весьма специфическое.

Представляю, как оскорбленный фанат тянется скорее к мышке компьютера, чтобы на вопрос о пользе данной рецензии поставить отметку «нет». Но и не профессиональная это рецензия вовсе, а скорее, самый обыкновенный человеческий отзыв (как и почти все на «Кинопоиске» в последнее время). Но будьте хотя бы честны перед самими собой, господа и дамы! Именно Вас, ценителей и знатоков подобного, это кино (в отличие от ранних и более тонких работ Гринуэя) на самом деле определило в категорию заурядных любителей трэшатины и порно.

За выдержанный стиль, за художественное изображение, за понимание мною неизбежности того, что каждый истинный гений рано или поздно переходит в своем творчестве на «тяжеляк», оставлю свой проявленный словесный негатив в оттенке серого.

Великолепно. НАСТОЛЬКО многогранно, что невозможно в одном отклике передать уважение, поклонение, восхищение.

Какими же нас создали? Сначала думаем, а потом делаем? Или расплодились во всём многообразии сексуальных предпочтений, а затем, начали думать?

Вращающаяся сцена (театральные подмостки) - можно увидеть происходящее со всех сторон и заказать за вознаграждение исполнительных лиц. Любимое изобразительное искусство в отборе создателя фильма. Обнажение актеров - как это реально сложно сделать, чтобы получилось художественно. Авторская смелость в прочтении заветов. И, конечно же, танец Саломеи - никогда и никому не даст покоя воплотить текст в живую или картинку.

В 1590 году знаменитый голландский гравер Хендрик Гольциус обращается за спонсорской помощью к маркизу Эльзасскому с намерением открыть в Кольмаре типографию, которая будет печатать иллюстрированные книги разнообразного идеологического направления, причем первые две книги, выпущенные под эгидой Гольциуса, будут вручены в качестве презента самому Маркизу. Дабы еще больше убедить того в праведности финансовых вложений, Гольциус с соратниками решает представить на подмостках личного театра Маркиза шесть эротических спектаклей по сюжетам Метаморфоз Овидия и ветхозаветных притч.

В то время как датский гений сумрака и провокации Ларс Фон Триер только приступал к работе над своей псевдопорнографической «Нимфоманкой», самый неординарный режиссер Великобритании, эстет и художник Питер Гринуэй в 2012 году наконец-то выпустил на экраны свой, пожалуй, наиболее выстраданный и желанный на протяжении многих десятилетий фильм «Гольциус и Пеликанья компания», рассказывающий наиболее интересные и необычные детали биографии знаменитого голландского гравера Хендрика Гольциуса, давним поклонником творчества которого Гринуэй является давно.

Данная лента, представленная в свое время всего лишь на двух крупных международных фестивалях в Нидерландах и Сиэттле и определяемая ее создателем как порнографическая, одновременно отсылает к нескольким значительным творениям Питера Гринуэя; фильм стал второй частью негласной дилогии о художниках, начатой «Тайнами Ночного Дозора» 2007 года, посвященным Рембрандту(с точки зрения палитры, «Гольциус и Пеликанья компания» выдержан в холодной манере гравюр самого автора, так же, как и «Тайны Ночного Дозора» есть не больше, чем оживающие полотна Рембрандта), лента также перекликается с «Книгами Просперо» своей философской тональностью, но также фильм стал неотьемлемой частью созданной Гринуэем мифологии Тульса Люпера, ибо сценарий к фильму метафорично принадлежит не Гринуэю, а его кинематографическому идеалу из «Чемоданов Тульса Люпера». Впрочем, именовать фильм биографическим в разрезе творческих изысканий Гринуэя иного плана не просто тяжело, а невозможно в принципе, хотя первичным сюжетообразующим элементом фильма становятся детали биографии Гольциуса, которые по сути лишь обрамляют основную канву картины, в которой доминируют театрализованные эротические притчи.

Словно отвечая на витающий в воздухе вопрос из веселой английской комедии «Молчи в тряпочку»: «А Вы знаете сколько в Библии секса?», Питер Гринуэй отвечает утвердительным, что знает и там его немеряно. Однако на деле мощный визионер Гринуэй не превращает свой фильм в ворох несвязанных между собой эпизодов пенетраций, иррумаций, девиаций и дефлораций; фильм оказывается не натуралистично-порнографичен, несмотря на наличие нескольких оскорбительно-шокирующих моментов, в которых нашлось место для педофилии, некрофилии и геронтофилии, а духовно эротичен. Каждая из представленных Гольциусом шести историй, по сути шести отдельных глав фильма, в которых кульминация будет увенчана кровью и сексом, булгаковским балом Сатаны и пиром витиевато преподнесенной жести, подана в аспекте надрелигиозном, практически антиклерикальном и бунтарском, но в большей степени психо-сексуальном.

Структурно фильм даже перекликается с вышедшей годом позже «Нимфоманкой», однако, если Ларс Фон Триер предпочел пойти по пути социально-религиозной трагикомедии, то Гринуэй, используя религию как главный элемент идеологического базиса своего полотна, создал впечатляюще насыщенную, драматически яркую и вызывающую, полифоническую историю об искушении и расплате, о столкновении Творца с властью и губительных последствиях этого.

Эти спектакли провоцируют и вскрывают гнойники пороков; Гринуэй будто сам вступает с собой в полемику, проигрывая в контексте историко-биографической костюмированной драмы мотивы «Повара, вора, его жены и ее любовника». Теми же пороками, сокрытыми под анабаптизмом, что и приснопамятный Повар, преисполнен до краев своей натуры Маркиз; изменился фон, но не суть человеческой природы. Человек все так же грешен и ничтожен, его легко заманить в ловушку и унизить. Изгнанный из Эдема, ему не суждено туда более вернуться, и Гольциус, вскрывший пороки своего добродетеля, вынужден бежать, скрываться в густой тьме. И лишь его творения увековечивают все более увядающее величие Человека.

У философа Мераба Мамардашвили есть рассуждение на тему: а что было бы, если б люди научились искусственно производить добро. «Порой люди… мечтают о создании определенного механизма, который делал бы людей добрыми. Скажем, наука могла бы изобрести такое лекарство для людей, способное рождать у человека особое состояние благорасположенности ко всем и вся. …Тогда был бы налажен механизм, который… давал бы продукт, например, социальную гармонию, сообщество друг друга любящих людей. …Чернышевский, например, до конца своей жизни воспринимал социальную справедливость как нечто такое, что можно изобрести и раз навсегда засадить людей в этот механизм, который сам по себе производил бы справедливость».

Новый фильм Гринуэя для меня – это Чернышевский наоборот. На моих глазах во время просмотра вырос громоздкий, но чудовищно точно построенный механизм, который делает злыми, продукт, насаждающий социальную какофонию, сообщество ненавидящих друг друга людей. Понимаю, что сравнивать гения постмодернизма с тенденциозно мыслящими социал-демократами - совсем не комильфо, тем более повторяя за ними топорные формулировки... Наверное, Гринуэй показался мне столь же «топорным», потому что я его в себя не впустила.

«Гольциус…» – фильм, до изжоги нашпигованный цитатами из мировой культуры, сатирический до скрежета зубовного, играющий грехами, пороками и страхами человеческими легко, как теннисной ракеткой, маскирующий незнаемые бездны и прочий мировой кошмар под заштатный театр. Он начисто лишен человека, души, любви, сердца, истории и памяти. На первый взгляд, «Гольциус» - весь в прошлом. Но то, что является его сюжетным стержнем - для кого-то это мифы-легенды, для кого-то – священные истории, для кого-то - живая культура и история, лоно, в котором мы как люди (как человечество) рождались - удостаивается смачного плевка. Сквозь увеличительное стекло иронии видно как никогда, что на теле человечества нет ни одного светлого пятнышка. Все замараны пороками, пришедшими из глубины веков. К слову, в веках они, как водится, не крепчают, а мельчают (идея, отнюдь не Гринуэем рожденная), правда, при этом не меняют имен: блуд, инцест, прелюбодеяние, педофилия, проституция, некрофилия.

В самом простом человеческом смысле общение с мировой культурой – это задача памяти; сложнейшая душевная работа по восстановлению нитей, связующих нас с ней, т.е. местом, где мы родились (если следовать мысли Мамардашвили культура – место нашего рождения). Гринуэй, чье второе имя все-таки не Трансгрессия, а Метаморфоза («пес в обратном прочтении – это…», сатана - тоже) преподносит нам эстетски-некрофильский перевертыш. Культура в его интерпретации – не лоно рождающее, а могила, в которой похоронены, как минимум, истина, добро, красота. Все нити, связующие нас с ними, надорваны, и ни один театральный клей тут не в помощь. Что же в живом остатке? Грехи (они же – запреты, сексуальные запреты) и свобода. Их – греха и свободы - пугающего сходства Гринуэй не прячет и не боится. Линию их то ли метафизического, то ли порнографического союза в фильме ведет Боэций.

Боэций… Судя по всему, персонаж Гринуэю вполне симпатичный. Хотя с его симпатиями разобраться непросто, настолько безэмоционально-интеллектуален его фильм, где автор загорожен от нас еще одним автором (загримированный Гольциус-резонер), и еще одним (не загримированный Гольциус), и еще одним (Боэций). Боэций умен, интеллектуален, занятен, тревожит предрассудки (это все буквальные цитаты из фильма), свободен даже в тюрьме. Вполне себе алтер эго постмодерниста Гринуэя. В фильме он проводник мысли – художник = порнограф. В данном случае порнография может считаться аллегорией обнажения идеала, истины, сути, абсолютной свободы. Порнографов сути в истории искусства хватало. Особенно среди сатириков по складу и духу. Другое дело, что до ее расчлененки тире некрофилии мало кто доходил. Правда, то, что мне показалось кастрацией сути (или обезглавливанием, в данном контексте это одно и то же) кому-то, возможно, представится трансгрессией.

Странно. Я так мало почувствовала, когда смотрела. Но так много хочется сказать…

Есть такое старое забытое стихотворение старой забытой поэтессы. О гномиках:

Так звонко они смеялись,
Как будто им было смешно,
Смешно, что они притворялись
Веселыми очень давно…

Мне постоянно чуется в фильмах Гинуэя это притворство, как и смех, умноженный на смех от того, что смешит то, что не может быть смешно. Смех Гринуэя многослойный и многотонный, он убивает своей тяжестью. Это смех человека, смеющегося настолько давно и повсеместно, что кажется, будто он давно уже ни над чем, ни над кем, а над самим смехом… Смехом, чье притворное веселье тревожит в разы больше клюквенных кровей и выбеленных тел героев.

При этом Гринуэя нельзя поймать на банальности. Никогда. Ни разу. Небанальны даже его самоповторы. Даже его постмодернизм. В его руках самая стертая банальность – какие-нибудь «грезы – розы» - начинает переливаться всеми красками дикости и новизны. Он значителен. Он увлекающ, как и любой полновесный талант. Но кто он?!

Пророк? Нет. Он не приходит с Откровением (как наши любимые Ханеке, Триер, Зайдль). Философ? Нет, умозаключения - явно не его тема. Может, моралист? Бывают же от обратного? Нет, его тошнит от законов и правил. Есть, как кажется, один неотъемлемый штрих Гринуэя – скептицизм. Он Скептик. У большинства представителей искусства скептицизм прилагается к повседневности; в ее рамках он, как правило, даже не щекотка - ничего сложного, ничего болезненного. А вот Гринуэй - Скептик Вечности. Это он ее щекочет, ее режет декоративным ножичком своего отточенного стиля, ее готовит, сервирует, смакует, ест. Духовный каннибал. Искусный рукодельник тлена. Безумец со строгой логикой в опереточных одеждах шута и притворы. До верху, до самых краев полный бессилием. Любить…

Фильм очень разочаровал... На мой взгляд, извращённые понятия, и дело даже не в гениталиях.

Картина оставляет после себя очень мрачное впечатление, мешает смотреть постоянно выскакивающий, в обход основного кадра мужик с комментариями и неуместные спецэффекты.

Некоторые сцены смотрятся просто кощунственно!

Так называемые 'эротические' сцены больше напоминают хождение и трение голых тел, ничего больше. Нет ни одного кадра который вызвал бы приятное впечатление или тронул бы за душу.

Можно посмотреть только тем, кто любит поискать скрытый смысл, а потом пофилософствовать.

В 1590 году знаменитый голландский гравер Хендрик Гольциус обращается за спонсорской помощью к маркизу Эльзасскому с намерением открыть в Кольмаре типографию, которая будет печатать иллюстрированные книги разнообразного идеологического направления, причем первые две книги, выпущенные под эгидой Гольциуса, будут вручены в качестве презента самому Маркизу. Дабы еще больше убедить того в праведности финансовых вложений, Гольциус с соратниками решает представить на подмостках личного театра Маркиза шесть эротических спектаклей по сюжетам Метаморфоз Овидия и ветхозаветным притчам.

В то время как датский гений сумрака и провокации Ларс Фон Триер только приступал к работе над своей порнографической 'Нимфоманкой', самый неординарный режиссер Великобритании, эстет и художник Питер Гринуэй в 2012 году наконец-то выпустил на экраны свой, пожалуй, наиболее выстраданный и желанный на протяжении многих десятилетий фильм 'Гольциус и пеликанья компания', рассказывающий наиболее интересные и необычные детали биографии знаменитого голландского гравера Хендрика Гольциуса, давним поклонников творчества которого Гринуэй является давно.

Данная лента, представленная в свое время всего лишь на двух крупных международных фестивалях в Нидерландах и Сиэттле и определяемая ее создателем как порнографическая, одновременно отсылает к нескольким значительным творениям Питера Гринуэя; фильм стал второй частью негласной дилогии о художниках, начатой 'Тайнами Ночного Дозора' 2007 года, посвященным Рембрандту(с точки зрения палитры, 'Гольциус и Пеликанья компания' выдержан в холодной манере гравюр самого автора, так же, как и 'Тайны Ночного Дозора' есть не больше, чем оживающие полотна Рембрандта), лента также перекликается с 'Книгами Просперо' своей философской тональностью, но также фильм стал неотьемлемой частью созданной Гринуэем мифологии Тульса Люпера, ибо сценарий к фильму метафорично принадлежит не Гринуэю, а его кинематографическому идеалу из 'Чемоданов Тульса Люпера'. Впрочем, именовать фильм биографическим в разрезе творческих изысканий Гринуэя иного плана не просто тяжело, а невозможно в принципе, хотя первичным сюжетообразующим элементом фильма становятся детали биографии Гольциуса, которые по сути лишь обрамляют основную канву картины, в которой доминируют театрализованные эротические притчи.

Словно отвечая на витающий в воздухе вопрос из веселой английской комедии 'Молчи в тряпочку': 'А Вы знаете сколько в Библии секса?', Питер Гринуэй отвечает утвердительным, что знает и там его немеряно. Однако на деле мощный визионер Гринуэй не превращает свой фильм в ворох несвязанных между собой эпизодов пенетраций, иррумаций, девиаций и дефлораций; фильм оказывается не натуралистично-порнографичен, несмотря на наличие нескольких оскорбительно-шокирующих моментов, в которых нашлось место для педофилии, некрофилии и геронтофилии, а духовно эротичен. Каждая из представленных Гольциусом шести историй, по сути шести отдельных глав фильма, в которых кульминация будет увенчана кровью и сексом, булгаковским балом Сатаны и пиром витиевато преподнесенной жести, подана в аспекте надрелигиозном, практически антиклерикальном и бунтарском, но в большей степени психо-сексуальном.

Структурно фильм даже перекликается с вышедшей годом позже 'Нимфоманкой', однако, если Ларс Фон Триер предпочел пойти по пути социально-религиозной трагикомедии, то Гринуэй, используя религию как главный элемент идеологического базиса своего полотна, создал впечатляюще насыщенную, драматически яркую и вызывающую, полифоническую историю об искушении и расплате, о столкновении Творца с властью и губительных последствиях этого.

Эти спектакли провоцируют и вскрывают гнойники пороков; Гринуэй будто сам вступает с собой в полемику, проигрывая в контексте историко-биографической костюмированной драмы мотивы 'Повара, вора, его жены и ее любовника'. Теми же пороками, сокрытыми под анабаптизмом, что и приснопамятный Повар, преисполнен до краев своей натуры Маркиз; изменился фон, но не суть человеческой природы. Человек все так же грешен и ничтожен, его легко заманить в ловушку и унизить. Изгнанный из Эдема, ему не суждено туда более вернуться, и Гольциус, вскрывший пороки своего добродетеля, вынужден бежать, скрываться в густой тьме. И лишь его творения увековечивают все более увядающее величие Человека.

9 из 10

…если ты еще сомневаешься!

А я, лишь, согнулся в глубоком.. вопросе: «Вас ист дас все это?»

Великий мастер хлопнул своим «ву-а-ля» по нервам безнадежно зачарованных поклонников в виде восходящей фаллической экспоненты, перетянутой у основания кричаще вульгарным алым бантиком, который едва ли спасает разваливающуюся прецессию идеи творца. А возжаждавшим помастурбировать недопоклонникам он предложил поиндульгировать и простить, увы, корявый кинематографический эвфемизм, в духе: «Всем, кому не нравится, идите… к Тинто!»

В результате, даже если очень сильно сосредоточиться, принудительно раздвигая веки, скрюченными от волнения-сомнения пальцами, дабы не смахнуть случайным «винком» что-то (ну, должно же оно быть!), получается только.. Странные монологи-диалоги с очевидно-неочевидной логикой построения и мотивов.. Гротескная манерность и выразительность жестов, глаз, губ, подбородков, подчас не совпадающих с плавающей по сюжету точкой эмоционального напряжения.. И все это на площадке бывшего загребского железнодорожного завода, который даже беспощадно смелым воображением трудно переместить как минимум на три века назад, в эльзасские реалии 16 века.

Варианта два: это или просто стеб, или.. стилизованная в манере незрелого средневекового пуританства инсталляция глубинного эротизма в аналлах заведомо и непререкаемо сакральной ипостаси, перетекающая в велеречивую игру ускользающей сути с отдельно всплывающими пузырьками здравого смысла в отдельных репликах отдельных персонажей, короче — неудача.

И главный-то вопрос.

А презюмируется ли в этой ситуации по сути и по известной исторической аналогии предтеча мучительного компромисса людей, образованных, тонко чувствующих красоту природы, верных правилам благородства и воспитанности.

Не увидел. Но увидел другое.

Неявную претензию «недоДекамерона», в котором, ну, никак не читается «страсть к жизни у порога смерти».

Если это так, то — зачем?

Моя рецензия нейтральная только из уважения к мэтру…

Чем выше эротика, тем ниже эрекция

Признаться, два часа я только тем и занимался, что боролся со сном. Чем занимались оставшиеся четыре зрителя, сидевшие у меня за спиной, я не могу сказать. Фильмы Гринуэя – это всегда визуальное пиршество для глаз. Но решение сесть максимально близко к экрану на этот раз себя не оправдало. Устав переводить зрачки из угла в угол, я сфокусировался на главном - на том, что было в центре. А в центре по большей части были гениталии. По большей части – мужские, тщательно эпилированные – в духе нового времени - и потому походившие на ёлочные игрушки.

Две юные дивы (чуть ли не старшего школьного возраста), обосновавшиеся на следующем ряду, как-то подозрительно и продолжительно долго молчали, не высказывая никаких суждений, даже шёпотом (а так я бы наверняка хоть что-то услышал). А ведь интересно, что они думали про всё про это? Ну, главным образом, конечно, не про всё, а именно про это? Жаль, что я никогда этого не узнаю - так стремительно они испарились. Первый финальный титр ещё не успел толком вылезти на экран, а их уже и след простыл. «А поговорить?!» – хотелось крикнуть им вдогонку…

Но я их понимаю - сколько же можно мучить себя? Продолжать находиться в этом во всём даже лишнюю секунду не имело никакого смысла. Эстетическое послевкусие было из разряда тех, которые случаются на светских банкетах со шведским столом, где много разнообразной еды, а ты ходишь и пробуешь главным образом то, чего никогда не ел и даже никогда не видел. И вот вдруг натыкаешься на что-то с виду изысканно-необычное, с интригой кладешь это в рот, и понимаешь, что зря это сделал…

Хотя к такому Гринуэю я был, конечно же, готов. Его стиль узнаёшь секунд через 15 после начала. А через 15 минут уже начинаешь страдать от скуки и тут уже можно спокойно уходить. Вот уже лет 15, как Гринуэй окончательно законсервировался - стал вещью в себе. Вещью, которая напрочь игнорирует законы драматургии, а ещё больше законы восприятия. Такой творческий подход и получившийся результат больше напоминают научно-популярное кино (которому, если бы не возрастное ограничение, самое место на образовательном канале), призванное иллюстрировать хрестоматийную классику, в данном случае, например, страницы ветхого завета.

Эротика предстает здесь настолько высокой, что никаких чувств на уровне первой-второй чакр не пробуждается за все два часа. То есть, Гинуэй не дает ни малейшего повода для мастурбации. Поэтому если у вас есть нестерпимое желание вкусить сексуальность исключительно как чистое искусство, то вам непременно следует отправиться в фаллический театр имени Гринуэя. Который теперь уже мало чем отличается от анатомического театра доктора Гюнтера фон Хагенса. И если бы не типично гринуэевские спецэффекты с преобладанием обожаемого им каллиграфического серпантина, то можно было запросто предположить, что режиссёр просто переснимает действо прямо со сцены.

И вот тут возникает парадокс (может быть, главный в этом фильме): эротика - высокая, но обращена она при этом исключительно к порокам – флирту, похотливости, проституции, инцесту, педо- и некрофилии... В основе как бы реальная история, случившаяся в конце 16-го века с голландским гравером Хендриком Гольциусом, от работ которого Гринуэй фанатеет уже лет тридцать. Так вот, этот Хендрик со своими сподвижниками намеревался взять на вооружение нано-технологии - приобрести дорогой печатный станок.

И с этой целью обратился за финансовой помощью к маркизу Эльзасскому. А чтобы убедить маркиза в разумности целевого вложения, Хендрик сотоварищи решили показать спонсору что-то вроде демо-ролика – серию эротических театрализованных миниатюр, воспроизводящих страницы библейского писания. Маркетинговый расчёт оказался очень даже верным: по жизни озабоченный маркиз, побывавший в течение шести вечеров-представлений в роли либертианца и тирана, не остался равнодушным к такой рекламной кампании.

Актёры у Гринуэя, как всегда, демонстрируют отвагу на грани эксгибиционизма: гениталии предъявляют непринужденно и в то же время с каким-то вызовом (типа: да, я, может быть, и не Рокко Сиффреди, зато самим Гринуэем ангажированный). И если надо быть ёлкой на этом празднике чужой сублимации, то ноу проблем: сыграют всё, что ни попросят. Так их, наверно, и учили в студии при шекспировском королевском театре.

Самому Гринуэю, в отличие от своего героя, Гольциуса, уже не нужно прогибаться и заискивать перед меценатами: «фамильный бренд» обеспечил ему инвестиции в два миллиона евро, из которых вернулась пока самая малая толика, поскольку Россия остаётся пока единственной страной, отважившейся выпустить этот фильм в прокат. А следующей «жертвой» британского режиссёра должен стать Иероним Босх, к 500-летию которого Гринуэй готовит свой новый проект.

Питер Гринуэй чрезвычайно настойчиво воскрешает в моей памяти незабвенного Никиту Джигурду. Прежде всего своей эпатажностью и регулярными попытками не дать о себе забыть, но также и претензией на альфа-самцовость. Культ члена - это 3 кита, 4 слона и 1 черепаха Господина Гринуэя. Он любит отдавать себе в своих фильмах роль Творца, но творит как-то без выдумки, как будто отдыхать от трудов творения начал не на 7-й, а прямо сразу на 1-й день. Ещё одна страсть Гринуэя, проходящая красной нитью через все его фильмы, - это создание иллюзии упорядоченности, системности и логики. Он постоянно захлёбывается от идей, которые пытается скомпоновать в числовые ряды, объединить под математическими знамёнами. В этом фильме он, например, поставил целью случайные образы объединить в числовой ряд из 6: 6 иллюстраций сексуальных преступлений. При этом то, что показывается, не соответствует тому, что декларируется. Проституция, по Гринуэю, это история Самсона и Далилы. Странно, что не Иисуса и Иуды, - логика та же (=отсутствие логики), но про Иисуса было бы пикантнее и эпатажнее. Чего в фильме много, так это членов, ягодиц и совокуплений. Есть несколько симпатичных костюмов ренессансной эпохи, пара осмысленных фраз, одно культурологическое наблюдение. В целом, фильм - обрывки того, того и этого - в основном, членов, ягодиц и совокуплений. Питеру Гринуэю уже 70 лет, и, возможно, он озаботился вопросом, каким его запомнят потомки (хочется, чтобы самцоватым интеллектуалом). Или же скучает по ушедшему. Рассказывает, что в 80 лет планирует самоубиться посредством эвтаназии. Даже не знаю, есть ли во всём этом смысл.

Биографические драмы в большинстве своем тяжеловесны и неповоротливы. Грубая приверженность байопиков традиционным линейным формам и монашеской скромности в выборе средств художественной выразительности сводит к минимуму интерес к фильму задолго до его выход на экран. Эту предвзятость трудно победить. Сама индустрия породила в нас это предубеждение.

Внутри человеческой культуры отношения различных индустрий весьма забавны. Индустриальная музыка и музыкальная индустрия всегда были и всегда будут невозможно далеки друг от друга. Во всем: от звучания до целевой аудитории. Одна живет в сердце машины и говорит со зрителем машинным языком, вторая окарамеливает шелест заводов по производству тысяч псевдосолнц компакт-дисков приторными скандалами и вымученными сплетнями. Исследование звука противостоит пустой эпатажности. Гага десятой свежести в открытом бою проигрывает богатству минимализма и шумов, рожденных в лабораториях саунд-дайверов.

Фильм Гринуэя презабавно вписывается в это противостояние. Кинематографический индастриал и его радикальность используемых форм проверяет пределы человеческого восприятия, обрушивая с экрана в зал многослойное изображение, кишащее рукописными текстами, обнаженными телами актеров в сладострастном соитии и средневековыми гравюрами на библейские темы. Драма, как художественная форма, уходит на второй план и личность Гольциуса через шестичастный рассказ о создании одной из его книг эксплицирует нам согласие Гринуэя с возможностью объединения индустрии и индастриала.

При всей близости этих двух понятий объединить их крайне сложно. Изначально одной из идеологических предпосылок рождения индастриала была сама индустриальная революция, бурный промышленный рост, заставивший художников задуматься о роли искусства в эволюционирующем обществе. Скорость и масштабы производства актуализировали новые каноны создания штучного медийного продукта. В определенный момент уникальность перестала быть критерием качества. Количество проданных копий захватило умы большинства. Те немногие, кто остался верен акту творения, оказались в подполье.

На тему возможного сближения первых и вторых Гринуэй размышляет через Гольциуса. Любой из них сам стоит на периферии. Пограничная зона опасна, но тем и интересна. С этим миром интересно сражаться, победа над ним стоит немало, не меньше стоит и поражение. Прибегая к грубым, но точным штукам, напоминающим хлесткий стиль Рабле, Гринуэй подобен гримдарковскому экскурсоводу в музее содомии и компромиссов, на которые вынужден идти художник ради банального выживания.

Попрание современных святынь через порнографическое исследование не чего-нибудь, а самой Библии, заставляет искать для каждого из шести сюжетов аналоги в нашей эпохе. Каждая из более крупных повествовательных и визуальных форм так и просит быть перенесенной в сегодня, здесь и сейчас. Позже, зритель из своего опыта чувственных переживаний выстроит собственную картину. Дефрагментация изображения одной из незначительных сцен прямо указывает на необходимость поиска решения для этой кинематографической загадки в исследовании толщи нестандартных фильмических техник и многослойного монтажа.

Отождествлять Гринуэя и Гольциуса можно вполне уверенно. Оба они обращаются к новой для них теме, оба исследуют новые для себя и своей сферы деятельности состояния. Весь набор артистов, женщин и ремесленников из пеликаньей компании последовательно выходит на сцену и задает неопределенный вопрос, оставляя впоследствии завуалированный ответ-полузагадку, рожденную во имя собственного истолкования, ради спора вокруг нее.

Не забывая о каноне, Гринуэй в ста восьмидесяти тысячах эстетически безупречных кадров демонстрацией умеренной телесности вулканизирует уже казавшуюся бесплодной отраслевую пустыню рассказом о компромиссах средневекового порнографа в декорациях заброшенного промышленного комплекса — и вряд ли можно найти более подходящее место для размышлений о блеске и нищете индустрии.

Многие элементы фильма допустимо выносить за его пределы. Более того, это необходимо, неслышимый призыв к такому действию прямо считывается в нужных местах. Сама кинематографическая данность фильма умоляет об этом. Все, от, лишь на первый взгляд, примитивной игры слов, уравнивающей Бога и совокупление, до технологически совершенных средневековых спецэффектов. Экскурс в глубины средневековой около-библейской живописи просто повод задуматься. Не так важно, хорошо это или плохо, само по себе осквернение божественных тотемов большинства и постановка своей жизни на кон в порыве расшевелить сонные массы попросту опасна. Теологические споры, заканчивающиеся унижением и кровопролитием точно обрисовывают современную ситуацию с некоторыми бунтарскими панк-формированиями задолго до их появления. Искусство, смелость, непокорность и дерзость всегда взывают к верности. Идеологический адюльтер постыден в своей публичности. Обнажение половых органов в фильме об этом — искусство.